Сколько ещё тайн придется раскрыть, чтобы обрести мир?
Правда жила в ней острым, едким узлом, жгла изнутри всякий раз, когда мир требовал от нее улыбки или слов поддержки.
Она прятала ее от всех.
Даже от супруга.
Особенно от него.
И он ушел из жизни, забрав с собой в холодную землю свою ярость и заблуждения, так и не узнав, каким на самом деле чудом был их сын.
Главное, что он не страдал, – эту фразу, отполированную чужими устами, Тамара слышала бесконечно.
Она кивала, автоматически сжимая в ледяных пальцах траурный платок, но разум отказывался понять, где в этом была какая-то польза.
Разве смерть – это благо?
Лучше бы он годами пролежал парализованным, но дышал.
Лучше бы он остался жив.
Но даже мать Игоря, Ольга Сергеевна, вздыхала и, вытирая слезы краем носового платка, повторяла общий мотив: «Слава Богу, быстро и без мучений.
Это милость».
Тамара молчала.
Ее молчание было крепостью, возведенной за годы супружества, с высокими стенами и закрытыми навсегда воротами.
Когда суета похорон и затянувшиеся поминки остались позади, свекровь взяла ее за руку, сухую и прохладную, словно осенняя ветка. – Ты бы Сашку мне оставила, – прошептала она, и в ее глазах отражался неподдельный, эгоистичный страх перед одиночеством старости. – Ты еще молода, тебе строить жизнь.
А мне… мне он последняя радость.
Тамара инстинктивно прижала к себе сына, чувствуя его теплое, напряженное тело.
Ее голос прозвучал хрипло и безнадежно: – Какая уж тут жизнь, Ольга Сергеевна.
Хватит.
Я уже нажилась.
Свекровь знала.
Знала, как Игорь ее бил – она сама не раз пряталась за ее широкой спиной, пока сын не погружался в пьяное забытье.
Игорь был уверен, что ребенок не его – мальчик был слишком непохож ни на кого.
Ни светлыми, как лен, волосами, ни огромными, как омуты, серыми глазами.
Поэтому и бил.
А Ольга Сергеевна, укачивая испуганного внука, повторяла: «Бьет – значит, любит.
Ревнует, дурень.
Пройдет».
Многие разделяли это мнение.
Даже родная мать Тамары однажды, рассматривая фотографии, заметила: «Ну и в кого это он такой светлый?
У Игоря-то в роду все темноволосые».
А когда Тамара вспыхнула и резко отвернулась, мать сразу же начала суетиться, лепетать что-то о возможной подмене в роддоме.
Тамара молчала.
Молчала, словно рыба об лед.
И домик, доставшийся ей в наследство от бабушки, стал для нее не просто спасением, а настоящим ковчегом, который должен был увезти их с Сашей прочь – от жалости, косых взглядов, ненужных вопросов. – Куда ты собралась? – голос матери дрожал от паники. – В эту глушь?
Там одни комары да медведи!
Я всю жизнь потратила, чтобы выбраться из этой дыры!
Училась, работала как лошадь!
А ты… ты обратно?! – Да, мама, – тихо, но твердо ответила Тамара. – Мне там нужно.
Саше там будет хорошо.
Воздух, поляна, речка.
И мне… мне нельзя сейчас никого видеть.
Никого.
Свекровь перешла к другой тактике, наполненной драматизмом и надрывом, которым была настоящей мастерицей. – Ну оставь мне хотя бы Сашу!
Пожалей старушку!
Сколько мне осталось?
Год?
Два?
Дай мне последнее утешение перед смертью, не будь как Иродиада!
Один врач, уставший и печальный, которому Тамара, задыхаясь, рассказала часть правды, согласился, что перемена обстановки пойдет на пользу.
Матери.
Он дал, так сказать, благословение.
На отчаянный побег.
Домик оказался точно таким, каким она его запомнила в раннем детстве: резные наличники, покосившееся крыльцо, запах старой древесины и мяты.
Мать возила ее сюда всего пару раз, потом поссорилась с бабушкой навсегда.
Но бабушка писала Тамаре письма в конвертах, пахнущих душистым мылом, а позже, когда появился телефон, звонила по вечерам тихим, ласковым голосом.
Теперь Тамаре было мучительно стыдно, что она так и не нашла времени приехать.
Она ходила по комнатам, прикасалась к вещам, представляя бабушкины руки на этих же поверхностях.
Ее главной находкой оказалась изношенная книга с рецептами, на полях которой аккуратным, почти бисерным почерком были сделаны пометки: «Дмитрию по душе», «добавить тмин», «не пересолить».
Саша, внимательно наблюдавший за ее интересом, в один момент выхватил книгу и с восторженным криком начал рвать пожелтевшие страницы, разбрасывая их по полу.
Возвратившись, Тамара застыла на пороге, а затем провела три часа на коленях, склеивая порванные листы тонкими полосками скотча, вытирая мокрое лицо рукавом, чтобы слезы не капали на хрупкую бумагу и не размывали бабушкины записи.
В целом, она понимала, на что шла.
Но действительность оказалась гораздо тяжелее любых ожиданий.
Однажды, дождалась, когда сын уснет, она окружила его подушками со всех сторон и вышла в Поляну.
Идти по Мостискам не хотелось — она пообещала себе никого не встречать, однако четыре стены сдавливали до головокружения.
Мама была права — комаров здесь было несметное количество.
Тамара забыла взять репеллент, приобретённый по маминому совету, и вместо умиротворяющего шелеста листвы и щебета птиц её мир сузился до противного звона в ушах и неистовых взмахов руками.
Возможно, именно поэтому она и не заметила, что сбилась с тропы, осознав это лишь тогда, когда совсем рядом с треском сломалась ветка.
Сердце сжалось до боли в пятках.
Она замерла, вспомнив мамины страшные рассказы про бродящих медведей, и с ужасом поняла, что не в состоянии определить, в какую сторону идти.
Страх охватил не её саму, а сына.
Ведь он был один!
Если проснется, не увидит её, испугается… Она металась между похожими соснами, пытаясь найти знакомую тропинку, но Поляна казалась безжалостно однообразной. — Эй! — крикнула она, но её голос затерялся в густой хвое, звуча безнадежно и жалко. — Кто-нибудь!
Она не рассчитывала на ответ, но вдруг послышался ещё один тихий хруст, и из-за ствола могучей ели вышел высокий мужчина.
Его лицо было обветренным, глаза смотрели спокойно и с лёгкой усталостью. — Ты чего орёшь?
Медведя, что ли, увидела? — голос был низким и слегка хриплым. — Я… я заблудилась, — тихо произнесла Тамара и тут же пожалела.
Нужно было соврать про медведя!
Мужчина улыбнулся. — Заблудилась?
А тут Мостиска в двух шагах, через овраг.
Откуда ты такая? — В гости приехала, — соврала Тамара, опустив взгляд. — Ну, гостья, пошли, выведу.
Стыд жег её, когда спустя пять минут они вышли на опушку, и крыши Мостиск засияли в лучах солнца.
Она пробормотала «спасибо» и поспешила прочь. — Эй! — окликнул он её. — Купи репеллент!
А укусы алоэ помажь — помогает!
О его словах она вспомнила спустя пару часов, когда ноги и руки распухли и нестерпимо зачесались.
На бабушкином подоконнике стояло старое, раскидистое алоэ.
Тамара сорвала лист и смазала липким соком красные пятна.
Зуд действительно утих.
Вот и урок.
Эти прогулки стали для неё глотком свободы.
Она не была затворницей по натуре и даже в последние годы, охваченная страхом, выходила — в магазин, в поликлинику, к матери.
Теперь же она дошла до того, что начинала говорить с вещами: брала в руки вышитое полотенце и спрашивала: «Бабушка, это ты сама вышила?» Сойти с ума было проще простого.
К прогулкам теперь она готовилась тщательно: джинсы и кофта с длинными рукавами при любой жаре, и обильное нанесение едкого репеллента с головы до пят.
Спасала баня — умение её топить осталось с юности, со времён туркружка, куда она ходила вместе с Игорем.
Днём — Поляна, вечером — баня, ночь — с Сашей.
Дни были разные.
Иногда он спокойно раскрашивал машины в толстой книжке, слушал «Айболита» и смеялся над Любой.
А порой даже любимые книги летели через комнату, а карандаши ломались с сухим треском, словно веточки.
Саша был необычайно сильным для своих лет, и Тамаре порой не хватало сил усмирить его вспышки.
И вот, едва уложив его спать после очередной бурной сцены, она вышла.
В Поляне было хорошо: пахло хвоей, влажной землёй и тишиной.
В одну из таких прогулок она вновь встретила его.
Шёл мелкий, навязчивый дождь, и он сидел прямо на сырой земле, сжимая голень, лицо искажено болью. — Помочь? — подбежала Тамара.
Он поднял взгляд. — А, потеряшка… Упал, кажется, ногу подвернул.
Серьёзно подвернул. — Позвать кого? — Не надо.
Палку крепкую найди, доползу.
Недалеко.
Тамара, измазавшись в грязи, отыскала подходящую палку.
И решила проводить — не оставить же человека одного.
Его звали Дмитрий.
Жил он в отдалённом месте, с другой стороны Мостиски. — Ну, и у кого ты в гостях? — спросил он, опираясь на её плечо. — У бабушки, — снова уклонилась от ответа Тамара.
Он не стал настаивать.
Зато он говорил о себе.
Рассказал, что переехал сюда три года назад после того, как потерял жену во время охоты — глупый, ужасный случай, в котором он винил лишь себя.
С тех пор жил один, никого к себе не подпуская.
Тамара чувствовала, что за этими словами скрывается боль, сравнимая с её собственной, и не стала расспрашивать.
У каждого свои раны.
Однако Тамара ощутила, что он ей симпатичен.
Очень сильно симпатичен.
Искра вспыхнула мгновенно, и, казалось, не только у нее, ведь на прощание Дмитрий произнёс: – Можно к тебе с просьбой обратиться?
Похоже, я теперь какое-то время инвалид.
Возьмёшь опеку над калекой?
Всего десять минут назад он с гордостью рассказывал о своей самостоятельности, так что просьба выглядела скорее как предлог.
Его взгляд был теплым и цепким. – Я подумаю, – тихо ответила Тамара.
Она размышляла об этом до самого вечера.
Вместо того чтобы идти в баню, она поспешила к нему.
Нога была туго перевязана эластичным бинтом – фельдшер поставил диагноз растяжение и посоветовал беречь.
Дмитрий угостил её травяным чаем, и на этом всё закончилось, хотя он смотрел на неё так, что у Тамары загорались щеки.
Теперь её привлекал не покой Поляны, а именно его дом.
И она сильно раздражалась, когда Саша не хотел засыпать.
Раньше это не вызывало у неё волнения, а теперь каждое мгновение ожидания казалось мучительным.
Им было легко находиться рядом.
Оба рано потеряли супругов, оба носили груз вины, оба ценили тишину и природу.
Единственным омрачающим моментом этого растущего счастья был Саша.
Она не рассказывала о нём.
Сначала не думала, что всё зайдёт так далеко, а потом… потом стало страшно.
Как признаться после почти месяца встреч?
Её спасала больная нога – он не мог сам прийти в гости.
Свекровь звонила почти ежедневно, плакала в трубку: «Верни мне последнюю радость!» И в голове Тамары, отравленной этими слезами, начали появляться ужасные мысли: а может, и правда?
Может, отвезти его к бабушке?..
В тот день с утра всё пошло наперекос.
Каша пригорела, пока она выносила вонючую кастрюлю на улицу, Саша порвал несколько страниц из заветной книги бабушки.
Потом, рисуя, он сломал все карандаши и, не получив новых, закатил такую истерику, что у Тамары забилось сердце. – Как же ты мне надоел! – выкрикнула она, теряя контроль. – Всё!
Хватит!
Отвезу тебя к бабушке Ольге Сергеевне, и будешь там жить!
В душе стало пусто и странно легко.
Не придётся ничего объяснять Дмитрию.
Она просто отвезёт сына, и все будут счастливы.
Спрятав книгу на антресоли, Тамара вышла мыть кастрюлю.
Саша сидел в комнате, аккуратно расставляя машинки в ровные ряды – это занятие всегда занимало у него много времени.
Оттирая пригоревшее дно, она думала о Дмитрии.
Позже, сжигая обломки карандашей в бане, её мысли вновь обращались к нему.
Она так увлеклась мечтами о свободной жизни, что потеряла счёт времени.
Вернувшись в дом, она посмотрела на часы – пора готовить обед.
Потом был сон Саши.
А после… после она побежит к нему.
Суп уже начал кипеть на плите, когда её пронзила тишина.
Слишком гнетущая, абсолютная.
В доме было тихо, словно никого кроме неё здесь не было.
Она заглянула в комнату.
Машинки стояли ровными рядами.
Саши не оказалось. – А ну-ка, выходи! – приказала она, и по спине пробежали холодные мурашки.
Ответа не последовало.
Она посмотрела под кровать, в кладовку, за шкаф.
Затем взгляд её упал на пустой крючок в прихожей.
Не было синих кроссовок с якорьками.
Не было ярко-жёлтой ветровки.
Её затрясло.
Куда он мог уйти?
Она выбежала на улицу и закричала, голос сорвался в визг: – Са-ша!
В ответ была лишь гробовая, давящая тишина, от которой закладывало уши.
Она выбежала за калитку, всматриваясь вдаль, пытаясь заметить пятно ядовито-жёлтого цвета.
Она металась из стороны в сторону, кричала до тех пор, пока горло не сжало спазмом, и страх парализовал сознание.
Она уже ничего не могла соображать, когда столкнулась с Дмитрием, хромающим от колонки с водой к своему дому. – Тамара? – удивился он. – Что случилось?