Артемич терпеть не мог деревенских баб. Эти вечные посиделки у сельского магазина, похожие на шумный, квохчущий птичий двор. Казалось, ни огороды, ни дома, ни собственные семьи не волновали их так, как чужие сплетни, которые они пережевывали с утра до вечера, словно жвачку. Их жаждущие пересудов взгляды, их шепотки за спиной были для него отравой. Когда старый егерь предложил ему сменить душную деревенскую избу на лесную сторожку, Артемич согласился, не раздумывая. Он был бесконечно рад этому побегу. А что ему? Один как перст. И это одиночество, эта неприкаянность и не давали бабьему племени покоя — в нем видели вечную загадку, которую так хотелось разгадать.
А когда-то все было иначе. Совсем иначе. Не было еще ни Артемича, ни тяжелой, как свинец, молчаливости. Был молодой, горячий, как пламя, Артем. И была его Лика. Лика с глазами цвета летнего неба и смехом, от которого на душе становилось светло и радостно. Он любил ее до исступления, до головокружения, носил на руках, готов был горы свернуть. Но был тверд в своем решении: о свадьбе — только после армии. Хотел встать на ноги, быть уверенным в завтрашнем дне для нее.
Лика провожала его, заливаясь слезами, но не отпуская. Ждала. Писала письма, пахнущие душистыми травами и домом. Из армии он летел, как на крыльях, и сразу же, едва коснувшись родной земли, повел ее в загс. Сыграли скромную, но такую счастливую свадьбу.
Нрав у Артема был крутой, взрывной. Все в деревне это знали и лишнего при нем не болтали. А вот Лика его ни капли не боялась. Могла и мягко усмехнуться, и сказать прямо, глядя в самые глаза. Наверное, это и подкупило его больше всего — ее бесстрашие, ее вера в него.
А потом она родила. Сына. На седьмом месяце. Темные, скользкие мысли сразу зашевелились где-то в глубине, но он яростно гнал их прочь — не могла его Лика, никак не могла ему изменить! Он смотрел на крошечное, сморщенное личико и пытался разжечь в себе отцовские чувства, но что-то щемило и холодило душу.
И вот добрые люди нашлись. Нашептали, «открыли глаза». А как не поверить, если лучший друг, товарищ, с которым съеден не один пуд соли, подтверждает самое страшное?
Сидели они тогда в гараже. Жену с сыном только что выписали — дома были уже неделю. Артем сегодня закончил класть фундамент под новую баньку, выбился из сил, вот и решил снять усталость. А тут и Виктор, его друг, заявился. Лика его на дух не переносила, всегда морщилась, чуя недоброе. Артем знал это, поэтому, не заходя в дом, схватил со стола бутылку домашней настойки, и они ушли в гараж. Просторно там было, пахло маслом и древесиной. Разлили по стопкам, выпили. Потом еще. И тут Виктор, крякнув, произнес:
— Ну, и как тебе в новой роли-то? В отцах?
— Да пока не понял, — честно признался Артем. — Маленький он, ничего не понимает еще. Хнычет, ест, спит.
— Ну, да, — протянул Виктор, закуривая. — Маленькие они все хорошенькие, милые. Хоть свои, хоть… чужие.
Артем сделал вид, что не заметил колкости, налил еще. Выпили. Виктор посмотрел на него исподлобья, помолчал.
— И что, на свою фамилию записывать будешь?
Артем медленно поднял на друга тяжелый, наливаемый подозрением взгляд.
— Ты, Витя, не юли. Шилом воды не нагреешь. Есть что сказать — режь прямо. А будешь просто воздух сотрясать — я, знаешь, и двинуть могу. Не до шуток.
Виктор нервно отодвинулся, притушил окурок.
— А чего говорить-то… И так все знают, только ты один, как буратино, с носом. Гуляла твоя Лика, пока ты Родину охранял. Шельма была известная.
— С кем гуляла? — голос Артема стал тихим и опасным. Его глаза потемнели, в них заплясали чертики ярости.
Виктор встал, невольно отступая к выходу.
— Да я-то при чем? Свечку не держал. Сам не видел, но люди говорят. И не раз ее видели, как под утро домой возвращалась, вся растрепанная. А ты, если дурак, так и расти чужого кровника!
Не дожидаясь реакции, Виктор выскочил из гаража и растворился в темноте.
Артем остался один. Он налил себе еще. И еще. Горькая жидкость не согревала, а лишь разъедала душу изнутри.
Они с Ликой въехали в этот дом, его родительский, сразу после свадьбы. Родителей он похоронил еще до армии, дом остался. А Лика и вовсе была сиротой, росла у тетки в соседнем селе. Вместе они сделали здесь ремонт, выскребли, вымыли, выкрасили. Она насажала цветов под окнами — мальвы, ромашки, бархатцы. Он смотрел на нее и думал, что вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Чуть погодя дочку родят… А вышло вон что.
Он пил до самого утра, пока бутылка не опустела. А когда за окном посветлело и послышалось мычание коров, которых гнали на пастбище, он поднялся. Пошатываясь, подошел к старому сундуку в углу, откинул крышку. Там, на ватнике, лежало отцовское ружье. Проверил — заряжено. Взвалил на плечо и, не шагая, а почти падая, побрел к дому.
Как раз мимо проходила Агафья, главная деревенская сплетница. Увидела его, с ружьем, пьяного в стельку, и глаза у нее заблестели. Не прошло и пяти минут, как у калитки начал собираться народ.
Артем вошел в дом. Лика еще спала, укрывшись одеялом, безмятежная и прекрасная. Он ткнул ее холодным металлом ствола в плечо.
— Вставай.
Она открыла глаза, увидела его, ружье, все поняла мгновенно. Спокойно, без суеты, поднялась, прикрыла собой люльку, где спал младенец.
— Артем… Ложись, проспись. На ногах не стоишь.
Но он знал, что нельзя поддаться, нельзя дать ей себя заговорить, заворожить снова.
— Быстро одевайся. И своего выродка собирай.
— Выродка? — ее голос дрогнул, но взгляд не опустил. — Это ты так сына называешь?
— Он мне не сын! Спасибо, добрые люди глаза открыли. Всему селу посмешищем я стал!
Лика посмотрела ему прямо в глаза. Увидела, что не шутит. Что точка невозврата пройдена.
— Это твой Витя, что ли, «добрые люди»? Ну, тогда все понятно… Он всегда…
— Быстро! — перебил он ее, взводя курок. — А то голая пойдешь.
Она, не спуская с него глаз, быстрыми движениями запеленала сонного сына, сунула в сумку пеленки, соску, подняла ребенка на руки. Малыш захныкал.
— Выходи.
Она пошла к двери. Открыла ее и замерла: за калиткой стояла толпа. Она сделала шаг назад, но в спину ей уперся немилосердно холодный ствол.
— Иди.
Лика вскинула голову, подбородок ее задрожал, но она сделала шаг вперед. Вышла за калитку. Артем следом. Она пошла по пыльной деревенской улице к ее концу, к полю. Толпа, как приливная волна, двинулась за ними. Кто-то крикнул:
— Артем, опомнись! Куда ты ее? Ребенок ведь!
Он развернулся и, не целясь, выстрелил из обоих стволов под ноги толпе. Люди с криками шарахнулись назад. Ребенок на руках у Лики зашелся в плаче. Она, прижав его к груди, зашагала быстрее.
Когда они достигли края деревни, у последнего забора, Артем остановился. Лика обернулась, глядя на него с высоты своей горькой правоты.
— Чтобы никогда твоего духа здесь не было. Ни тебя, ни его. Появишься — убью. Слово мое крепко.
Он повернулся и, покачиваясь, побрел обратно к дому. Вошел, рухнул на диван лицом в подушку и провалился в пустоту беспамятства.
Он пил редко, поэтому похмелье на следующий день было адским. Голова раскалывалась, во рту стоял мерзкий вкус пепла.
— Лик… Дай водички… — хрипло позвал он.
В ответ — гробовая тишина. Он с трудом разлепил веки — в доме было пусто. Потом взгляд упал на ружье, прислоненное в углу. И память, как удар обухом, обрушилась на него.
Потом… Прошла неделя. Пустота и тоска съедали его изнутри. Не мог ни есть, ни пить. Ходил по дому, как призрак. Однажды, пытаясь навести порядок, наткнулся на какую-то книжечку на полке. Открыл. Это была обменная карта сына. Его сына. Сжал было в кулаке, чтобы швырнуть в печь, но что-то остановило. Пролистал. И на первой же странице увидел запись: «Ребенок недоношенный, родился на сроке 30-31 неделя…»
Недоношенный?.. Но Витя говорил… Говорил, что «нагулянный»! Сердце Артема упало в пропасть. Он бросился из дома, не помня себя. Люди с удивлением и страхом наблюдали, как он, бледный, небритный, несется через все село к дому Виктора. Во дворе как раз мать Виктора, Мария Степановна, цыплят кормила.
— Витя где? — выдохнул он, едва переводя дух.
— Дома твой Витя! — сердито буркнула старуха. — Вторую неделю не просыхает. А тебе чего?
Но Артем уже не слушал. Он рванул на себя дверь в избу. Виктор сидел за столом, перед ним стояла почти пустая бутылка. Он поднял на друга мутный, заплывший взгляд и горько усмехнулся.
Артем сжал кулаки до хруста в костяшках.
— Вить… Ну-ка, повтори. С кем моя Лика гуляла? От кого ребенка нагуляла?
В избу вошла запыхавшаяся Мария Степановна. Виктор молчал, уставившись в стол.
— Отвечай! — взревел Артем. — С кем?!
Тут вмешалась мать.
— Ни с кем она не гуляла! — крикнула она и, повернувшись к сыну, ударила его по плечу. — Что молчишь, ирод эдакий! Говори! Говори, как ты за невестой друга своего ухлестывал, как она тебя кочергой по спине отходила, чтоб неповадно было! А ты, гад, наговорил на честную девку! Где она теперь, с младенцем на руках, по свету мается? Где?!
Артему показалось, что земля уходит из-под ног. Все поплыло перед глазами. А Виктор вдруг закричал тонким, истеричным голосом:
— Я ее всегда любил! Понимаешь? Всегда! Я бы ее счастливой сделал! А она… она на тебя, на этого волкодава, смотрела! Ты ее не заслуживал! Не заслужил!
Артем не слышал последних слов. Он уже бежал. Бежал, спотыкаясь, в соседнее село, к тетке Лики. Он будет ползать у ее ног на коленях. Он будет вымаливать прощение. Он клянется, что никогда в жизни больше не притронется к спиртному, что выбросит ружье, что заслужит ее прощение.
Но Лики там не было. Тетка, худая, злая женщина, посмотрела на него с таким презрением, что он почувствовал себя грязнее земли.
— Уехала. В город, сказала. А может, и дальше. Мне не сказала. Только и слышала от нее: «Прощай, тетя, больше, наверное, не свидимся». И все.
Голос ее дрогнул, и она с силой захлопнула дверь перед его носом.
Он искал ее. Поднял на ноги всех, кого мог. Сам ездил в город раз за разом, обивал пороги, расклеивал листовки. Все было тщетно. Следы затерялись в огромном, равнодушном мире. А в деревне на него смотрели как на прокаженного. Шарахались, замолкали при его появлении. Вот тогда-то он и ухватился за предложение стать егерем — как утопающий за соломинку. Уйти. Скрыться. Забыться в трудовой рутине и лесной тишине.
Но за продуктами все равно приходилось ходить в ненавистный магазин. Его появление там всегда вызывало гробовое молчание. Все ждали, пока он наберет свое и уйдет, чтобы затем, взорвавшись шумным гомоном, смаковать историю двадцатилетней давности.
В тот день ему пришлось идти в магазин вне плана — назавтра из района должны были прислать помощника, студента-практиканта. Припасов нужно было больше обычного. Практикант — пацан, только после училища, на лето. Но и то хорошо: зимой работы мало. Лишь бы не лентяй, лишь бы ходил быстро — один Артемич уже не успевал обходить все угодья. Браконьеров развелось — хоть святых вон выноси.
На следующее утро к его избушке подкатил видавший виды уазик. Из него вышел Григорий Степанович, районный лесничий, потянулся, глотнул чистейшего лесного воздуха.
— Ох, хорошо у тебя тут, Артемич… Целительный воздух!
— Ты мне зубы не заговаривай, Гриша. Где помощь обещанная?
— Да он же! Вышел еще на повороте, сказал — прогуляться хочу, осмотреться, до пешком дойду. Парень любознательный.
— Как бы не заплутал, птенчик зеленый…
— Да нет, дойдет! Парень настырный. Всю дорогу меня расспросами донимал — что за птица, что за зверь. Ну, принимай гостя, корми, что ли!
Артемич наскоро накрыл на улице стол — хлеб, сало, соленые огурцы, чай в термосе. Только собрались садиться, как из чащи показался молодой человек. Парень ему сразу понравился — высокий, плечистый, с открытым, но серьезным взглядом. Представился четко: «Андрей». Поздоровался за руку, без тени робости, помыл руки у колодца, сел за стол, будто всегда тут и сидел. От еды не отказывался, ел с аппетитом, рассказывал, что заметил по дороге. Артемич слушал его и одобрительно хмыкал. Было видно — лес парень чувствует, любит. А это — главное.
Начальник уехал, и они остались вдвоем. Андрей оказался невероятно тактичным и ненавязчивым. Не лез с дурацкими вопросами, во всем помогал, схватывал на лету. И почему-то с его приходом в избушке стало светлее и даже как-то веселее, хотя говорили они в основном о деле. Уже через месяц Артемич, сам не замечая того, называл его не иначе как «сынок». Сдружились по-настоящему. Все обходы — вместе. Артемич узнал, что у Андрея есть девушка и мать, живут за пятьсот верст отсюда. Рассказал и о себе кое-что, но самое главное, самую старую и больную занозу в сердце — нет, таился.
А потом грянуло несчастье.
Во время очередного обхода они наткнулись на браконьеров. Компания из троих мужчин, на вид подвыпивших, свежевала только что подстреленного лося. Андрей, не мешкая, потребовал предъявить документы и сдать оружие. В ответ раздался хохот. Один из браконьеров, здоровенный детина, отделился от группы и пошел на них.
— А ты кто такой? Убирайся подобру-поздорову, щенок. У нас стволов больше. Зароетесь тут — никто и не найдет.
— Вам же хуже будет, — не сдавался Андрей, снимая с плеча свое ружье. Артемич сделал то же самое. — С тяжелой статьей схлопочете.
Внезапно самый молодой из браконьеров, нервный, с бегающими глазами, резко вскинул свое ружье. Артемич, не раздумывая, рывком бросился вперед, заслоняя собой Андрея. Грянул оглушительный выстрел. Артемич почувствовал страшный, обжигающий удар в грудь и рухнул на землю, сбивая папоротник.
Старший из браконьеров заорал на стрелявшего:
— Что ты наделал, дурак трезвый?!
Тот и сам был бледен как смерть, руки его тряслись. Хотел только попугать… Андрей, забыв обо всем, рухнул на колени рядом с Артемичем. Он лихорадочно пытался заткнуть рану, остановить кровь, потом поднял голову, и его молодой голос, сорванный от ужаса, прорезал лесную тишину:
— Машина! Где ваша машина?! Тащите сюда! Живо!
Все засуетились. Сложили куртки, сделали подобие носилок из жердей и осторожно, стараясь не трясти, понесли его к машине. Всю дорогу Артемич не отпускал руку Андрея, стискивая ее ослабевающими пальцами. А в кабине, когда они уже неслись по ухабистой лесной дороге, он слабым движением подозвал парня к себе.
— Слушай… Сынок… Сказать надо… Чтобы если что… на душе легче было.
В глазах Андрея стояли слезы. Он наклонился ниже, к самому уху Артемича, и стал слушать. А тот говорил, захлебываясь, почти шепотом, вкладывая в слова всю свою боль, все двадцать лет тоски и раскаяния. Про Лику. Про сына. Про свою слепоту и глупость.
— Люблю я ее… Всегда любил… И его люблю… Сыночка… Сказать бы им… Попросить прощения… Обещай… Обещай, что найдешь их… Передашь…
По щеке Андрея скатилась тяжелая, мужская слеза. Он сжал холодную руку егеря.
— Обещаю… Обещаю, отец.
Но Артемич уже не слышал. Сознание покинуло его.
Артем медленно, с трудом открыл глаза. Перед ним стояла она. Лика. Значит, умер. Попал на тот свет. Иначе откуда бы здесь взяться Лике? Значит, и она умерла… Больно сжалось сердце. Эх, жаль… И ведь он во всем виноват…
Но вдруг кто-то начал его настойчиво трясти за плечо.
— Просыпаемся, дорогой! Просыпаемся, кризис миновал!
Артем снова открыл глаза. Над ним склонился улыбающийся мужчина в белом халате. Значит, жив? Просто бредил… Доктор спросил:
— Ну, как самочувствие, Артем Семенович?
— Терпимо, — прохрипел он.
— Ну, вот и славно. Держитесь. Все будет хорошо. Отдыхайте.
Врач вышел из палаты. Артем медленно, преодолевая слабость, повернул голову на подушке. Лика. Снова Лика… Она была немного другой — взрослее, мудрее, в ее волосах блестели серебряные нити, но это была она. И до него дошло — это не сон! Не мираж! Он рванулся было с кровати, чтобы схватить ее, удержать, не дать снова исчезнуть, объяснить, вымолить прощение, но острая боль пронзила все тело. Он застонал.
Лика мягко, но твердо взяла его руку в свои.
— Лежи, лежи спокойно. Я никуда не денусь. Я здесь.
— Лика… — его голос сорвался на шепот. — Это ты? Откуда?.. Мне так много… так много нужно сказать… Я виноват… Я…
— Знаю, — тихо прервала она его. — Я все знаю.
— Знаешь? Но откуда?..
Она обернулась к выходу из палаты.
— Андрей!
К кровати подошел Андрей. Он улыбался, его глаза тоже были влажными.
— Привет, Артемич… Отец.
И в тот миг до Артема все дошло. Все пазлы сложились в единую, потрясающую картину. Он не смог вымолвить ни слова. Он просто заплакал. Здоровенный, крепкий мужик, которого боялись браконьеры и уважали медведи, лежал и беззвучно рыдал, а слезы текли по его щекам и капали на больничную простыню.
Андрей вскоре ушел — дела в лесничестве не ждали, — а Лика осталась. Она просидела у его постели всю ночь, и Артем не отпускал ее руку, будто боялся, что она растворится в утреннем тумане. Они говорили. Говорили без конца. Им нужно было наверстать двадцать лет молчания, и одной ночи на это было катастрофически мало.
А через месяц Артемич, еще прихрамывая, но уже окрепший, снова шел в сельский магазин. В одной руке он опирался на трость, а другой бережно, как самое дорогое сокровище, придерживал под руку Лику. Им не нужно было снова подавать заявление в загс. Они никогда не были разведены. Их жизнь, разорванная когда-то злой ложью и горьким недоразумением, снова сплелась в единый, прочный и прекрасный лесной переплет.