Мой отец открыл дверь, я стояла за его спиной, сонная и босая. На лестничной площадке я услышала крик соседа:
– Одевайтесь! Быстро одевайтесь! Соберите все необходимое и выходите из дома!
– Что случилось? – спросил мой папа.
– Война!!! Путин на нас напал!
Двадцать четвертое февраля. Пять утра. С этой минуты все будет иначе…
Последние пять лет я живу в Тель-Авиве, мои родители живут в Киеве. Пять лет я не была в городе своего детства и вот я прилетела, чтобы увидеть и обнять их, чтобы погулять по городу, по любимым улицам, поесть мамин борщ и поиграть с папой в большой теннис.
Двадцатого февраля я должна была вернуться в Тель-Авив. Билет был куплен. Но в последнюю минуту я решила не лететь, побыть еще неделю. С ними. Ведь непонятно, когда увидимся в следующий раз?…
Война. Война? Настоящая война???
Не может быть. Да, нам говорили, нас предупреждали, повторяли, что это может случится, но разве мы могли представить, что это будет с нами? Мы с родителями могли улететь двадцать первого, двадцать второго, двадцать третьего февраля и тогда бы это все прошло мимо нас. Тогда бы не было этого текста на бумаге. Не было бы этих картинок в моей памяти, ужасных картин… Я могла улететь двадцатого и тогда мои родители остались бы сами наедине с войной…
Но мы остались.
Как в свое время остались евреи, которые были уничтожены в годы второй мировой войны. Евреи, которых я долго не могла понять. Парни! Вам же говорили! Вас предупреждали, что надо уходить! Чего вы сидели? Чего ждали…
И вот теперь я как они.
Меня предупреждали, а я не верила. Не верила как и миллионы похожих на меня.
Убегать? Улетать? А как же дом? Мебель в доме и дорогая техника? Новые обои на стенах, которые еще не до конца высохли. Детские альбомы мои и моей старшей сестры. Бабушкины чайные сервизы, из которых она не разрешала пить чай: “Только на праздники”. А как же любимые друзья? А что делать без любимых продуктов и кафешек? Что делать без Андреевского спуска и филармонии?
Человек примагничивается к вещам, к людям и отодрать его от всего этого не так уж и просто. Евреи Европы тогда не убежали, а мы не убежали сегодня.
У нас было тридцать минут, чтобы собрать свои вещи. Под домом нас уже ждала машина, чтобы увезти нас в частный дом с подвалом, который станет нашим убежищем на восемь дней. В подвале нас было десять человек – трое детей и семеро взрослых; четыре собаки и один кот.
Когда мы все собрались под одной крышей, кажется, на мгновение мы забыли – почему мы здесь. Мы были рады видеть друг друга, пить вино и разговаривать. А потом прозвучала сирена, вторая, третья и взрывы.
Война.
Теперь это не просто слова. Ныне война – наша жизнь. Укрываться в подвале, прислушиваться к сиренам, бояться смерти, сомневаться идти ли в душ, туалет, на кухню, в сад… И вместо этого сутками напролет сидеть в подвале, вздрагивать от сирен, плакать от взрывов и как маленькая прижиматься к папе.
Спустя восемь дней я с родителями впервые вышли из укрытия, сели в машину и поехали в родительскую квартиру. Двадцать четвертого февраля, когда мы покинули их квартиру, мы взяли по одной кофте, по одной паре трусов, носков, зубные щетки. Мы же думали, что подвал – это на день, ну, максимум на два!
Надо было вернуться в квартиру, взять одежду, документы и вещи, дорогие сердцу. Например, черно-белую фотографию моей любимой прабабушки Гитл…
В голове крутились мысли: “А что, если я вижу родительский дом – свое детство – в последний раз… А что, если его разрушит ракета… А что, если пока нас не будет, придут мародеры и вынесут мамино пианино и папину швейную машинку…”.
Потом мы ехали по городу… По моему Киеву… Мой город изуродован! За восемь дней его изуродовали. Люди в городе изуродованы. Их лица изуродованы. Их мысли изуродованы. Их надежда изуродована. Их мечты изуродованы!
Мне было страшно в квартире! В квартире, в которой я росла и всегда чувствовала себя безопасно! А что, если сейчас обстрел… Нашего дома… Нашей квартиры… Родителей… Меня.
У нас был час, чтобы собрать вещи. Самое необходимое в два чемодана! Маме шестьдесят три года, папе шестьдесят семь. Два, блядь, чемодана – засунуть свою долгую жизнь в два чемодана!
Двадцать третьего февраля мама сварила борщ. Я вернулась поздно ночью, она сказала мне:
– Ташенька, поешь борщ. Я только недавно его приготовила.
Я обожаю мамин борщ, но была уставшей:
– Мамуля, завтра… Хочу спать.
А завтра случилась война…
И вот, спустя восемь дней, я стою в их квартире, на кухне, выкидываю из холодильника все продукты – они уже завонялись и вижу большую кастрюлю, в которой борщ, его мама сварила. За день до войны.
За двенадцать лет работы журналиста я взяла сотни интервью. Один из вопросов, который я задавала всем героям был: “Когда вы впервые почувствовали настоящий страх? Каким он был – сравните его с каким-то физиологическим чувством”.
Это был тот вопрос, ответа на которого у меня не было.
За всю свою жизнь я не встречалась с животным страхом.
И вот этот день настал…
Страх этот не за себя. Страх этот за своих родителей.
А еще…
Страх.
Что выбор, который я сделаю, он будет неправильным.
Ехать на правый берег или на левый берег. Заходить в бомбоубежище у дома или быть в подвале в другом конце города. Ехать на машине или поездом.
Ты не знаешь – что правильно, а что нет.
Понимала – мне надо их увозить. Поскорее! Хватать их и прятать там, где не звучат сирены, где по улицам не ездят танки, а в детей не летят снаряды, где из домов мирных жителей не делают решето.
Смотрела на небо в надежде, что увижу там птиц и чистое небо, а не… военные самолеты.
Что делать? Увозить на машине, которая может спасти их жизни или в которую может попасть снаряд? Оставаться в подвале, который защищал нас все эти восемь дней, а вдруг завтра он уже не защитит?
В один из вечером я поняла, что схожу с ума. Одна только мысль была в моей голове 24/7: “Как вывезти родителей из этого ада?”. Я звонила всем, кто может помочь. В какой-то момент мне захотелось лишь одного – лечь в позу эмбриона и не принимать решений. Пожалуйста, убейте меня, только лишь для того, чтобы мне не надо было принимать решение – убегать на машине или по железной дороги, укрываться в подвале или вернуть их в собственную квартиру и оставить в покое…
Я сходила с ума.
За все это время я ни разу не плакала. Я просто не могла себе этого позволить, но кое-что произошло…
Я опоздала на один день!
Один блядь день!
Ещё вчера можно было вывезти родителей до Винницы, а там нам бы могли помочь добраться до границы Молдовы и в Израиль. Я даже согласилась это сделать.
А сегодня уже обстреливают автобусы, машины, водители отказываются везти нас туда.
Остаются поезда.
Где давка, крики, дети, старики.
Я не могу своих родителей тащить в такие условия.
НЕ МОГУ!
Что делать? Ехать? Ждать зеленого коридора? Что!?
Я так боялась ошибиться! Я так этого боялась!!!
…Один день! Блядь!
Сирена. Опять сирена. Вчера попали в телевышку, сегодня в ребенка, а завтра попадут в жилой дом. Мы спим по три часа.
Верните нам жизнь! Пожалуйста…
И вот рано утром, когда я уже устала молиться и просить ответа, решение пришло.
Я приняла решение.
В 14:00 мы на киевском железнодорожном вокзале. Толпы и все хотят покинуть этот город: дети, родители, старики, инвалиды, девушки, собаки, хомяки, попугаи, кошки, мои родители и я…
Впереди дорога Киев – Львов. А из Львова до венгерской границы и в Будапешт – там нет войны.
Когда объявили на какой платформе будет нужный нам поезд, толпа… Господи, как же это было страшно! Я крепко взяла свою маму под руку, мне показалось, я стала стальной и непоколебимой, я должна ее уберечь от этих сумасшедших. Толкающие локтями, бегущие с криками – они все проносились мимо нас. Помню я говорила лишь одно слово: “Аккуратно. Аккуратно. Аккуратно”. Я говорила его тихо, почти шепотом. Мой папа шел за нами. С двумя рюкзаками – маминым и своим.
Я уже говорила, что мои родители – взрослые люди – должны были собрать всю свою жизнь в два чемодана.
Так вот…
В поезда чемоданы не берут, выбрасывают на платформы… Чемодан – это место для ещё одного человека.
Родители собрали свою жизнь в два… рюкзака. Два взрослых человека – маме шестьдесят три года, папе шестьдесят семь. Их жизни уместились в два рюкзака…
К поезду мы бежали по ступенькам вниз, толпа несла нас. У мамы больное колено, у папы тяжелые рюкзаки в руках. Мне хотелось умереть, лишь бы не быть свидетелем этого.
Поезд уже ждал нас, но двери еще были закрыты. Мы заполнили платформу. Люди, люди, люди… Прозвучал зверский мужской крик, он с автоматом в руках, в военной форме – орал на всех, чтобы мы встали за желтую линию, дабы никто в давке не упал на рельсы. Мне показалось, что сейчас он застрелит кого-то в голову, но вместо этого он пустил пулю в воздух. Люди на миг онемели.
Двери вагонов открылись, толпа ринулась во внутрь вагонов. Нечеловеческие ступеньки, они слишком высокие – моя мама и ее больное колено. Она чуть не упала. Молодые женщины орали, чтобы пропускали вперед детей, но никто не слушал, всем очень хотелось попасть в эти двери.
Крепко зажатая в моей руке папина рука, чтобы его – человека робкого – не снесла назад волна из напуганных смертельно людей, желающих лишь одного – сохранить жизни своих близких и свою, если получится…
Когда поезд трогается, я смотрю в окно. То, что я вижу мне напоминает Аушвиц – гора чемоданов, детских колясок и даже верхней одежды. Люди выбрасывали все, что у них было, лишь бы сесть в поезд. Ведь каждый поезд может быть последним.
Мы в поезде. Люди сидят в проходах, друг на друге. Духота. Открывать окна нельзя. Грудные дети, попугай в клетке, семьи по восемь человек, хомяк в ладошках маленького мальчика.
Когда мы въехали в Житомирскую область – в те места, где еще утром был обстрел ракетами, машинист выключил свет и попросил нас выключить свои телефоны. Поезд не ехал, а шел на цыпочках со скоростью десять километров в час. Тишина в этот час в вагоне до мурашек, даже младенцы перестали рыдать, они тоже понимали… Хочешь жить – замри.
Люди, которые не услышали просьбу машиниста, начали включать мобильные телефоны. И тут же прозвучали крики и мат тех, кто понял просьбу машиниста:
– Блядь! Вы что сдохнуть хотите! Выключи, сука, свой телефон! Блядь! Выключи!
Недалеко сидит дряхлая старушка, она со своей взрослой дочерью и двумя внуками – подростками:
– Если бы я знала, что умру в дороге четыре раза, я бы осталась дома. – говорит она вслух.
Ей становилось плохо от духоты, несколько раз на нее падала сумка и… взрывы. Взрывы, которые мы слышали совсем рядом. Я подслушала, что старушка и ее семья из Харькова. Из города, который умирает от обстрелов, я прочитала это в дороге, в интернете. Старушка, видимо, этого не знала.
Двенадцать часов в поезде Киев – Львов. Мы на платформе вокзала во Львове. Толпы людей. Все они беженцы.
МЫ – беженцы.
За день до этого, когда я думала, что у меня никогда не получится вывезти родителей, я первый раз с начала войны так ревела. Орала, меня колотило, руки дрожали, а сердце выпрыгивало из груди. Никогда в жизни я так не ревела… Впервые так в жизни ненавидела. Проклинала впервые. Тех, кто проливает кровь. Тех, кто безучастен. Тех, кто молчит.
А на следующее утро поезд и локти людей, которые оставили свои следы – синяки на моем теле…
Родители.
Я вижу их измученные лица, осунувшиеся, постаревшие.
Может, я сделала только хуже? Да, в подвале было плохо, но эти двенадцать часов в поезде… Там не было ничего из того, что принято называть “человеческим”. Неужели я сделала только хуже?
Мама заболела. Она кашляет, у нее жар. Я покупаю в аптеке все, что только можно купить. Мамочка, прошу тебя, сейчас не время. Пожалуйста, дай мне перевести вас через границу, а там болей сколько хочешь, но не сейчас, умоляю. Кажется, ей все хуже и хуже.
На ночлежку мы останавливаемся в Трускавце в еще советское время построенном санатории. Здесь принимают беженцев. В наших комнатах грязные постели, полотенца, в мусорном ведре использованные прокладки, унитаз забит. Женщины, которые убирают комнаты не справляются с потоком людей:
– Мы не представляли, что будет такой ужас! Мы не думали, что вас будет так много!
Зима, а на ее лице пот. Они работают нон-стоп. Я помогаю ей снять грязное белье, прошу у нее чистые комплекты и говорю, что постелю себе и родителям сама. Женщина уходит в следующую комнату, куда заселилась семья беженцев: старики, их взрослая дочь, пятеро маленьких детей.
В столовой, где нас кормят гречкой и сосисками, я встречаю свою читательницу, она была на презентации моей книги в Киеве совсем недавно – две недели назад. Когда еще не было войны… В тот вечер мы были красивые, нарядные, а сейчас… Но мы узнали друг друга.
Она уже дважды должна убегать из своего дома, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих близких.
Первый раз в 2014 году – из Луганска в Киев, где разбомбили их дом.
Сейчас снова.
Из Киева в… кто его знает – куда.
С ней двое сыновей.
Муж в Киеве. Остался. Чтобы… Им было куда вернуться.
Первая ночь, когда мы спим без воздушной тревоги, взрывов. И только (!) три сирены. А кто-то сегодня умер… Чтобы другим было, куда вернуться.
Утром мы садимся на автобус, который везет нас до венгерской границы. А там мы уже должны пешком несколько километров. Дети, рюкзаки, домашние животные, старики с палочками. Пешком.
Не это ли конец света – видеть, как люди почти голые физически и душевно идут, не зная дойдут ли они и главное – куда они придут? Что их там ждет? И ждут ли?..
Польша, Румыния, Молдова, Словакия, Венгрия… Километровые очереди беженцев из Украины. Восемь часов мы стоим на морозе и ждем… Ждем, когда нас позовут. Когда человек в форме в маленькой будке с обогревателем, вызовет тебя, ты просунешь ему свой паспорт и пока будешь отдавать документ, почувствуешь как тепло у него там внутри. Я, чтобы согреться, просовываю свои руки и голову в будку. Говорю маме сделать тоже самое. Первый раз за восемь часов мы улыбаемся друг другу. А просто потому что – тепло. Таможенник берет печать, ударяет ею по паспорту и показывает рукой на дверь, за которой Венгрия. Там нет войны. Пока что…
Моя прабабушка Гитл Янкелевна Ланцман рассказывала мне про войну с фашистами, про то, как она и ее семья вынуждены были покинуть свой дом, про то, как их эвакуировали поездами, про толпы отчаянных, несчастных людей оставляющих свои дома, домашних животных, больных родителей. Я слушала и не верила, как это возможно. Это то, что невозможно представить. Случилось это почти сто лет назад. Сто лет назад… И мы снова в этой точке.
– Гитл Янкелевна, ты можешь себе это представить? – говорю я ей, глядя на фотографию с ее изображением. Фотографию, которую я положила в свой рюкзак, в который сейчас помещается моя жизнь.
Как и у двоих моих любимых людей – мамы и папы. У каждого из нас по одному рюкзаку. Но главное, что в наш дом не попала ракета, когда мы были там и мы все еще есть друг у друга. Правда, я не знаю… Возможно, нашего дома уже нет. Я давно там не была.
Моей маме шестьдесят три, папе шестьдесят семь и они начинают сначала. У каждого в руке рюкзак, но главное, что мы все еще держим друг друга за руки.
Сегодня за окном Будапешт. Но уже скоро за окнами их нового дома будет Тель-Авив. Им очень страшно, иногда мне кажется, мы поменялись местами и теперь я за них в ответе.
МамаПапа, когда-то вы меня взяли за руку и я сделала свой первый шаг. Теперь моя очередь… брать вас за руки.
Рассказ Таша Карлюка
